Личностью автора во многом освещается «природа» и судьба его писаний, но в данном случае наши сведения, к сожалению, весьма не обильны и далеко не вполне отчетливы. Три раза Апостол Павел поименно упоминает в числе своих сотрудников некоего Луку и однажды в такой связи, которая может намекать на его происхождение, ибо о нем и Димасе говорится (в Кол. IV, 14) после предшествующего замечания (IV, 11), что разумеемые прежде лица – «из обрезания», а этим косвенно подчеркивается, что прочие – не таковы. Отсюда позволительно догадываться, что Лука был не еврейской крови, в пользу чего основательно ссылаются на Деян. XXVIII, 2,4, где писатель противополагает себя «варварам», а это было возможно лишь в отношении греков и только по контрасту с ними. И уже Ориген, несправедливо сопоставляя третьего Евангелиста с Лукием (Деян. XII, 1), допускал, что Лука – слово не еврейского корня (ad Rom. XVI, 21: М. gr. XIV, 1288). Вероятнее думать, что греч. Λουκᾶς явилось по сокращению из Lucanus, употребляемого в древнелатинских кодексах (напр., Corbejensis и. Verceliensis) а оно было обычно у жителей южной Италии по местности Lucania, между Кампанией, Апулией и Бруттием (Ног. II, 1, 38). Это наблюдение тоже подсказывает мысль о нееврейской национальности Луки, поелику другого – еврейского – имени у него нигде не предполагается. Достаточное подтверждение сему находится и в том, что для Дееписателя еврейская (арамейская) речь оказывается как будто чужою, ибо воззвание Петра при избрании Матфея он передает в такой редакции (1, 19): «земля та (купленная за 30 Иудиных сребреников) на отечественном их (иудеев) наречии (τῇ ίδία διαλέκτῳ αύτῶν) названа Акелдама». Едва ли эта редакция принадлежит оригиналу, поскольку для самого оратора не могло быть подобной взаимной противности с иудейством (даже в Иоанновском смысле), а тогда это мы должны усвоять уже редактору ради читателей по одинаково нееврейскому родству с ними. Наряду с этим припоминают филологическое свидетельство (Lobeck’a Phrynichus), будто в латинских nomina propria окончания на -as чаще всего встречаются между рабами и либертами, служа сокращением более пространных форм на – ius и – ilius, причем среди этих классов констатируется распространенность врачебного искусства (Suet., Cal. 8. Senec., De benef. III, 24. Quint. VII, 2, 26)39. Однако необходимо отметить, что наше Lucas вышло не из Lucilius, и конечное – as, заключаясь в самом Lucanus, не будет сословною характеристикой его носителя.
Но наш Лука, несомненно, был врачом (Кол. IV, 14), и это профессиональное отличие бросает известный свет на его личность. Медицина особенно культивировалась в Риме среди рабов и вольноотпущенников; из второго класса были и лейб-медики Юлия Цезаря и Августа Antistius и Antonius Musa. Тем не менее, эта отрасль знания достаточно развивалась и поддерживалась Римом. Так, уже при императорах здесь существовало высшее медицинское учреждение – Collegium archiatrorum – с медицинско-полицейским персоналом чиновников, обязанных контролировать практикующих врачей, которые начинали свою профессию под руководством старших и в дальнейшей деятельности подлежали официальному надзору и подвергались взысканиям за свои ошибки. Если, при всем этом поощрении медицинских занятий, преимущественными двигателями их были люди низкого социального состояния, рабы и либерты, то – значит – они доставляли тогда наиболее интеллигентных профессионалов. В силу этого по врачебному достоинству Луки мы заключаем, что он был человек образованный, и уже блаж. Иероним писал: Lucas inter omnes Evangelistas graeci sermonis erudilissimus fuit, quippe ut medicus (ad Damas. epist. XX, 4: M. lat. XXII» 378). Но нам известно, что третий Евангелист обладал чуть ли не специальною осведомленностью в соответствующей литературе, а это говорит о систематическом образовании, которое получалось, конечно, в языческой школе. Отправляясь от этого факта, проф. William М. Ramsay обращает внимание на неожиданность привхождения Луки в свиту приближенных спутников и сотрудников Павла. Разумеется, фактически не могло быть подобной внезапности, а должно предполагать раннейшую связь непосредственного взаимообщения. Но характеристика Кол. IV, 14: Λουκᾶς δ ἀγαπητός – распределением терминов фразы и повторением члена – ясно выражает мысль Апостола, что это был свой для него врач, возлюбленный ему по самому врачебному искусству. Дальше выводится, что на почве этой специальности создалось и окрепло тесное, дружеское знакомство данных лиц, откуда проектируется, что они были коллегами и товарищески сблизились по Тарсийскому Университету, где Павел изучал историю и литературу, а Лука – медицину. В этой возможной гипотезе много увлекательного, но столько же и фантастичного, чего нельзя ни оправдать, ни обосновать запросами фактических известий, чтобы они непременно требовали подобных гаданий. Посему осторожнее будет ограничиться констатированием крайне малой вероятности, чтобы до таких медицинских утонченностей проходил специальный факультет природный еврей, чем тоже подтверждается, что Лука не был иудеем. Это – скорее – язычник высокой культурности , совершенно несомненной по его писаниям, стилистически весьма литературным и прагматически научно упорядоченным.
Обращение эллински просвещенного врача в столь раннюю эпоху было великою победой христианства. Оно является слишком чудесным без подготовительных предварений, и уже из древности некоторые допускали, что Лука был в сонме LXX-ти Дпостолов (PS.-Origen., De recta in Deum fide 1: M. gr. XI, 1721), Епифаний его – вместе с Марком – причисляет к ученикам, покинувшим Господа после речи о хлебе животном (Ин. VI, 66), усвояя позднейший возврат влиянию св. Павла (Contra haer. LI, 11: М. gr. XLI, 908), другие (Greg. M. Moralia praef. I, 3: M. Iat. LXXV, 715. Theophil. in Luc. 24: M. gr. CXXIII, 1113; cnf. Simeon. Metaphr., Vita Lucaë M. gr. CXV, 1136. Nicepph. Call. h. e. II, 43: M. gr. CXLV, 876) усматривают в нем одного из Еммаусских путников. Всем этим указаниям и мечтаниям сильно противоречит собственное самосвидетельство третьего Евангелиста, который относит себя к позднейшей генерации, сменившей «самовидцев» Xристовых, как это принимали и древние авторитеты (Murat, fragm.: «S. Lucam Dominum in carne non vidisse». Hieron. De viris illustr. VII: «cum Domino in carne non versatum esse»)· О том же говорит и «язычество» Луки. Для ослабления этого неудобства иногда допускали, что он был прозелитом (см. Hieron Quaest. in Genes. XLVI, 26 ар. M. Iat. XXIV, 98: «plerique. tradunt Lucam Evangelistam, ut proselytum, hebraeas litteras ignorasse»), но это не требуется принудительно хорошею осведомленностью насчет религиозности иудейской и как будто прямо исключается упоминанием Павла, клонящимся в ту сторону, что, не быв «от обрезания», Лука и потом не подчинился обрезанности через прозелитство. Последнее было слишком важно по религиозному значению, если намеренно подчеркивается у «диакона» Николая Антиохийского (Деян. VI, 5), а потому нашло бы отчетливое отражение в собственных писаниях и не было бы представлено столь спутанно в позднейшем предании, отрицающем бесспорный факт эллинской литературности Луки. Владение арамейским языком понятно у Антиохийского уроженца и многолетнего спутника Павлова, виртуозное же знание греческой Библии могло быть приобретено в христианстве. Есть и другие косвенные соображения в данном смысле. Напр., автор книги Деяний выступает на ее страницах под формою «мы» лишь с момента отправления Павла на европейский материк (XVI, 10), а фраза не очень позволяет думать, что он примкнул к благовестнику именно здесь; отсюда открывается место догадке, что Лука сопутствовал ранее по Малой Азии просто в качестве личного врача Павлова, не выделяясь активно своим миссионерским участием, а единственная причина тому могла быть только в предубеждениях, ради которых был обрезан Тимофей (XVI, 3) и которые оттесняли Луку на второй план, как необрезанного. Впрочем, если присоединение и совершилось уже в Троаде, – во всяком случае, этим свидетельствуется, что, выдвигаясь в первые ряды, Лука почитался пригодным для Македонского эллинизма, а это всего скорее достигалось культурно-национальным сродством с ним без иудейского отчуждения, ибо сам св. Павел находил последнее неудобным для миссионерских целей, раз выбрал себе в лице Тимофея человека смешанной крови, не склонного к иудейству, коль скоро он сознательно оставался необрезанным. Одним словом, прозелитизм Луки сомнителен, почти невероятен. Более возможно и гипотетически одобряется комментаторами, что он был среди эллинов, пожелавших видеть Господа на пасхе после входа в Иерусалим (Ин. XII, 20 сл.). К сожалению, у нас нет ни малейших подтверждений сему, а намеренное стремление позднейших церковников привести своих просветителей в непосредственную связь со Xристом больше говорить о тенденциозном возникновении подобного гадания и в отношении Луки.
История застает его уже христианином в Антиохии Сирийской, поскольку в Деян. XI, 27–28 по D. Августину (Sermo dom. 2) и многим латинским текстуальным свидетельствам писатель оказывается в рядах Антиохийских учеников Христовых, ибо там говорится: ήν δέ (или καί ήν) πο λή ἀγαλλίασις᾿ συνεστραμμένων δέ ή μ ῶ ν ἔφη είς ξ α τῶν όνόματι ῎Αγαβος συμαίνων διά τοῦ πνεύματος κτλ.. Это прежде всего убеждает нас в Антиохийской оседлости Луки, которого издавна называли Антиохийцем (Eus. h. е. III, 4:7. Comment, in Luc. у Mai 1, 149, Hieron. De viris ill. VII и др.). Иные перетолковывают эти данные в том смысле, что лишь род Луки был из Антиохии, а сам он происходил не из нее и жил в другом месте, как иногда думают даже при согласии с редакцией D для Деян. XI, 2848. Но эта интерпретация, идущая против давней традиции, – не самая ближайшая: она нарушает естественную энергию соответствующих фраз и дискредитирует себя соподчиненностью разным частным мнениям в роде того, будто явившийся Павлу в Троаде Македонянин (Деян. XVI, 9) совпадает с Дееписателем, который поэтому оказывается Филиппийцем, хотя другие ученые решительно утверждают, что он не мог быть и не был Македонцем5. Напротив, Антиохийское происхождение достаточно оправдывается апостольской историографией, мирится со всеми прочными фактами и дает ключ к их уразумению. Первое и главное – то, что автор обнаруживает самое живое участие к Антиохии и старается выдвинуть ее при всяком случае, когда, напр., ни одного «диакона» не указывает по топографической родственности и называет только Νικόλαον προσήλυτον Aντιοχέα (Деян. VI, 5), но эта прибавка, отсутствующая у других более видных коллег Николаевых, фактически не нужна и понятна лишь в смысле непроизвольной отметки, что это – Антиохиец, наш. Повсюду мы видим близкую заинтересованность Дееписателя судьбами Антиохии до оттенения исключительной роли ее в развитии новой религии, которой она дала имя и была исходным пунктом миссионерского возвещения, ставши для христианства как бы вторым Иерусалимом.
С этой стороны данное предание об Антиохийском происхождении Луки является вполне надежным и объясняет многое. Антиохия издавна была разноплеменным городом; в нем и во всей соприкосновенной Сирийской области иудейский элемент был столь силен (см. Jos. FI. Antiqu. XII, 3: 1. XIV, 2, 6 и др.), что в известных отношениях (напр., касательно «чистоты» и дозволительности к употреблению разных питательных продуктов) раввинизм не считал Сирию языческой территорией и склонен был уступать ей долю священности, свойственной лишь Палестине. Здесь сталкивались и боролись два мира, влияние которых должно было своеобразно отражаться на жителях. Последние при постоянных сношениях, естественно, вынуждались ко взаимному пониманию и ознакомлению. Это незаметно вело к тому, что многие Антиохийцы хорошо владели разными языками, в том числе и арамейским, знание которого предполагается у Луки. Но иудейство всегда выдвигало религиозную сторону и, конечно, приобрело достаточно прозелитов, чрез коих еще глубже и шире распространялись истины монотеизма в языческом обществе. В свою очередь и эллинизм старался торжествовать просвещенностью и развитием научной культурности, однако на Востоке немало ориентализировался и в синкретизме воспринимал семитические стихии. При таких условиях легко объясняется, что, имея с детства открытый доступ к иудаизму, Лука еще до обращения в христианство близко соприкасался с ним и располагал некоторыми сведениями в иудейской догматике и обрядовой практике; с годами же, когда стала обнаруживаться осмысленная религиозная пытливость, для него были все резоны и удобства проникнуть в самый источник веры Израилевой чрез посредство греческой Библии. Позднейшее с неотразимостью убеждает, что религиозные запросы волновали душу молодого Луки, и он был чужд обычного языческого индифферентизма или скептицизма. Впрочем, на первых порах родовые склонности политеиста невольно брали верх и заставляли его хвататься за науку, где были сила и блеск язычества, а особенно – эллинизма. Уже Евсевий Кесарийский писал по этому предмету, что «Лука был родом из знаменитой Антиохии, в которой славятся всякие мудрецы, (оί πάντες λογιώτατοι), ибо там потомки ионийцев; но он еще больше преуспел сверх обычного у тамошних граждан эллинизма, поелику был опытным в медицинском искусстве»(Quaest. ad Mar. 4: M. gr. XXII, 961). Однако местные способы едва ли были вполне достаточны для сего. Хотя блаж. Иероним сказал слишком много (in Isa. VI, 9: M. Iat. XXIV, 98), что Лука medicinaeartis fuisse peritissimum (scientissimum), тем не менее его медицинская компетентность предполагает специальную медицинскую школу в каком-либо из тогдашних научных центров. Некоторые литературные данные сближают писателя Луку с медицинскими авторами из Киликии, главный город которой обладал в это время высокой научно-просветительной репутацией счастливого соперника Афин и Александрии, при широкой научной пытливости Киликийцев. В такой связи вполне мыслимо, что Лука встречался (и был знаком) с Павлом уже в Тарсе и, яко бы, именно им обращен в христианство, о чем догадываются и по намекам у Тертуллиана. Второе не столь, вероятно и допускает участие Варнавы, прежде других и с успехом подвизавшегося в Антиохии, куда христианство проникло вскоре по убиении Стефана (Деян. XI, 19 сл.). Во всяком случае, св. Павел должен был склонить окончательно, так как он служил живым свидетелем недостаточности номизма и искренние иудейские симпатии неотразимо направлял в сторону христианства, для которого является ярким олицетворением и победной покоряющей мощи и спасительно-врачующей благости. Тут естественно шли навстречу и медицинские запросы Луки, который в качестве врача телесного становился в христианстве духовным врачевателем по благодати и потому самого Христа понимал и рисовал, как божественно-сверх – естественного целителя.
Отсюда ничуть неудивительно, что уже рано мы находим Луку среди Антиохийских христиан, но затем он на несколько лет исчезает из нашего взора, и мы встречаем его лишь во второе благовестническое путешествие Павлово среди миссионеров, отправившихся из Троады в Европу (Деян. XVI, 10). По многому несомненно, что Апостол заботливо подготовлялся к этому путешествию и старался обеспечить себя во всех возможных отношениях. А раз на языческой почве он должен был выступать в качестве Римского гражданина и ради сего окончательно принял свойственное последнему имя Павла (Деян. XIII, 9), – там ему был особенно необходим человек, эллински безупречный и компетентный в разных сферах. Тут Лука везде был прекрасным помощником, готовым служить своими связями и познаниями, между прочим, и для литературной работы прямым участием и каллиграфическою опытностью. При этом медицинское искусство могло открывать ему широкий доступ во всех классах и в этом смысле служило несравненно лучше, чем скинотворческое ремесло Павлово (Деян. XVIII, 3). Во всяком случае, врачебное достоинство тоже располагало Апостола в пользу Луки. По крайней мере, своею фразою о нем (Кол. IV, 14) δ ἰατρός δ ἀγαπη τός (вместо ожидаемых Λουκᾶς δ ἰατρός ἀγαπητδς μου, но ср. Εφ. VI, 21. Кол. I, 7. IV, 7, 9. 2Тим. I, 2 или Λουκᾶς δ ίατρός άγαπητὄς μου) чрез выделение прилагательного помещением его при члене за именем (ср. Рим. XVI, 12: Περσίδα τήν ά γαπητήν) св. Павел как будто подчеркивает, что Лука был ему возлюбленным (и) в качестве врача, ибо он врач, снискавший любовь именно и своим врачевством. И понятно, что болезненный по природе Павел, стараясь предусмотреть и предупредить все случайности и трудности на своем миссионерском пути, позаботился привлечь опытного знакомого медика, а этот жертвовал для него всем своим искусством в борьбе с пакостником плоти в немощи Павловой (2Кор. XII, 7 сл.) и удостоился активного соучастия в апостольском подвиге, где он был не простым только спутником, но стал и благовестническим «сотрудником» в ряду других (Филим. 24; οἱ συνεργοί μου). Достигнув Неаполя, миссионеры утвердились потом в Филиппах. Тут Лука, кажется, и задержался или послан был в другое место со специальным поручением, ибо прежнее «мы» сменяется чрез «они» (Деян. XVI, 19 и 40) при рассказе об удалении проповедников из этого города и снова употребляется уже за период третьего путешествия в речи об отправлении в Малую Азию обратным путем (Деян. XX, 5 – 6). Значит, на несколько лет Лука оставался, один и, конечно, ради продолжения благовестнического служения (вероятно, в пределах именно Македонии). Это громко свидетельствует, каким редким и высоким доверием пользовался Лука, если ему единолично возложено было такое ответственное дело, Отсюда обязательно заключать, что его христианство началось давно и успело развиться до законченной полноты, а по содержанию оно строго соответствовало духу Павлова учения о всесильном и всеобъемлющем влиянии благодати Христовой. Что до результатов миссии Луки в „греческих» европейских областях, то здесь достаточно сослаться на послание к Филиппийцам, которое неотразимо убеждает, что эта церковь была предметом неизменной и самой светлой радости Апостола Павла.
Ученик вполне оправдал благоволительные надежды своего учителя, и неудивительно, что последний снова взял его с собою при крестном шествии своем в Иерусалим (Деян. XX, 5 сл. XXI, 1 сл. 17 сл.), а Лука, разумеется, был поблизости даже в период Кесарийских уз, разделял все превратности путешествия в Рим (Деян. XXVII, 1 сл.) и был там в течение не менее двух лет (Деян. XXVIII,16,30). Касательно этого периода бесспорно разве то, что, не будучи (- подобно Аристарху и Епафрасу: Кол. IV, 10 Филим. 23) – «соузником», он усердно помогал великому благовестнику, почему лестно похваляется пред Колоссянами (IV. 14) и прямо упоминается в числе «сотрудников» (Филим. 23), подвизавшихся за истину Евангельскую в столице мира. Но в письме к Филиппийцам нет ни имени, ни приветствия его, и мы должны думать, что к этому моменту он уже покинул Рим. С другой стороны, говорится о возможном посольстве в Филиппы Тимофея (Филипп. II, 19), между тем всего естественнее было бы завернуть туда Луке, если бы последний отправлялся на Восток. В этом обстоятельстве получает вероятность сообщение Епифания, что Лука благовествовал в Галлии, Италии, Далматии и Македонии, как и вполне понятно, что Апостол, намеревавшийся пройти на запад до Испании (Рим. XV, 24, 28), послал наперед своего ученика, который потом по указанному маршруту переправился в «Грецию». Может быть, к этому же периоду относятся известия Симеона Метафраста и Никифора Каллиста о пребывании его в Египте и Ливии, причем «Постановления Апостольские» говорят (VII, 46), что «в Александрии первый рукоположен (во епископа) Марком Евангелистом Анниан, а второй Авилий – Лукой, также Евангелистом» (М. gr. I, 1052; cnf. XVI, 17). Во всех этих данных много спутанного, – и напр., Александрия допускает даже отожествление с Троадой у Эгейского моря на юг от Трои (Aκεςανδ ία η Τργός)63; а Фиваида не без удобства сближается в Беотией, ибо трактуется о Фивах «семивратных» Θῆβαι έπ άπυ οι, но Египетские издавна величались «стовратными» (Θῆβα έκατόμπυλοι).
Во всяком случае, сношения с Апостолом Павлом не прерывались, и его «врач возлюбленный» поспешил к нему в Рим, где гот снова подвергся особой опасности. В своем предсмертном (втором) послании к Тимофею св. Павел с грустью отмечает (IV, 10) свое одиночество, потому что Димас оставил его, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику, Крискент – в Галатию (Галлию), Тит – в Далматию; при таком положении крайне знаменательно и лестно нарочитое упоминание, что «Лука един со мною» (Αουκᾶς έστιν μόνος π. μετ’ εμού). Благовестник как будто не хотел отпустить от себя своего ученика, и этот заменял ему всех в самые тягостные минуты, когда уста львовы уже были готовы поглотить великого миссионера. Естественно, что Лука старался всеми средствами помогать в ограждение Апостола и в устранение роковой катастрофы. В этой комбинации всего уместнее привлекается именно сюда темное известие Мураториева фрагмента о третьем Евангелисте: post ascensum Christi cum eum (Lucan) Paulus quasi ut juris studiosum secundum adsumsisset. Фраза эта настолько загадочна, что некоторые предлагают читать: quasi itineris studiosum secundum, но трудно согласиться, чтобы в своем кратком перечне автор специально отметил подобную самопонятную тривиальность, не разъяснив, что значит и к чему относится «secundum»? Иные находят в цитованных словах намек на приверженность Луки к закону, приравнивая juris к legis, а другие ради этого в jus видят Scriptura. Это толкование почти прямо противоречит всем биографическим свидетельствам и, пожалуй, больше исключается, чем поддерживается контекстом всего выражения. В нем неоспорим юридический колорит, и потому мы охотнее примыкаем к толкованию проф. Ад. Гильгенфельда, что juris studiosum secundum не точно воспроизводить греч. δευτεραγωνιστής каким термином обозначался адвокат, игравший на суде вторую роль (Демосф. Περί τ. παραπρ., p. 344), выступавший со своим словом уже после других. Тогда справедливо будет допустить два разбирательства дела Павлова в Риме. «При первом ответе (на суде) никого не было при Апостоле, но все его оставили» (2Тим.16), и только к следующей защите явился Лука и взял на себя роль как бы (quasi ut) второго (-после самого Павла-) адвоката, или девтерагониста, хотя он и был по профессии медик. Если так, то и здесь Евангелист был inseparabilis a Paulo (Iren. Contra haer. III, 141: M. gr. VII, 916).
Приняв его последний вздох, Лука, конечно, не мог продолжать своего пребывания в столице и покинул этот город. Мы равно ничего прочного не знаем о дальнейшей судьбе. Передается только, что он всегда был девственником (по «Aragumentum evangelii secundum Lucam» не позднее начала III в. в «Texte und Untersuchungen» XV,1,S.7 – 8) и дожил до преклонного возраста – 74 лет (ibid. и Седулий), 80 (Никифор Калл.), 84 (по неподлинному добавлению к Hieron. De viris ill. VII). Местом его кончины называют Вифанию. Ефес, Патары в Ахайи (куда в Argumentum относится и составление Евангелия), каковые сведения должны иметь известные фактические основания. Григорий Богослов первым сообщает (Contra Julian, or. I, 69: М. gr. XXXV, 589), что Лука претерпел мученичество, и затем лишь один Симеон Метафраст (с. 8) говорит, что он умер έν εἰρήνῃ, а Никифор Каллист утверждает, будто этого восьмидесятилетнего старца повесили на маслине. В двадцатом году правления Констанция (т. е. в 357 г.) останки его были перенесены из Ахайи в Константинополь.
Довольно скудны наши биографические сведения о Евангелисте Луке, но и они важны в том отношении, что достаточно оправдывают с его стороны появление христианских писаний. Видный эллин,– он от всего отрекся ради Христа и для всецелого служения Ему. Ясно, что «премудрость премудрых» не удовлетворяла религиозно пытливую душу, и это разочарование вселяло такое отчаяние, которое могло рассчитывать на спасение лишь из сфер выше человеческой интеллигентности, или исключительно от благодати Божией. Здесь в проповеди Павловой Лука нашел наилучшее удовлетворение, как и сам Апостол, видел в нем яркое оправдание божественной спасительности Христовой. Эти люди дополняли друг друга, и отсюда их тесная связь в благовестническом подвиге. Его нес Лука именно потому, что благовестие Павлово было основой всего духовного существования, сообщало ему смысл и разум, без чего жить частью невозможно и частью не стоит. Естественно, что Лука старался усвоить полностью это живительное Евангелие, распространить и утвердить его среди людей с равною благотворностью. В таком случае совершенно понятно, что он поспешил закрепить в письмени благодатную истину Христову, когда живой голос ее устного возглашения готовился умолкнуть. Посему натурально и нормально, что Лука издал Евангелие павлинистического характера и иллюстрировал его спасительное влияние историческими фактами в Деяниях апостольских. В этом же было и счастливое употребление прежних достояний науки и практики, когда Лука – врач, «переняв от Апостолов искусство врачевать души, оставил нам доказательства этого в (своих) боговдохновенных книгах» (Eus. h. е. Ill, 4: 7). Тут было как бы продолжение и приспособление медицинской целительности, но только уже при христианском озарении и для высоких духовно-врачующих целей. Человеческие способности и научные знания непринужденно получали благовестническое применение. «Как Апостолы из рыбарей сделались ловцами человеков; так, по словам блаж. Иеронима (in Philem. 24: М. lat. XXVI, 618), – и целитель тел превратился во врачевателя душ, и его творение, будучи читаемо в церквах, всякий раз проявляет свое целительное влияние». Ясно, насколько естественно, что представитель человеколюбивейшей профессии, сделавшись учеником св. Павла, потом письменно изложил Павлинистическое Евангелие.
Но наш Лука, несомненно, был врачом (Кол. IV, 14), и это профессиональное отличие бросает известный свет на его личность. Медицина особенно культивировалась в Риме среди рабов и вольноотпущенников; из второго класса были и лейб-медики Юлия Цезаря и Августа Antistius и Antonius Musa. Тем не менее, эта отрасль знания достаточно развивалась и поддерживалась Римом. Так, уже при императорах здесь существовало высшее медицинское учреждение – Collegium archiatrorum – с медицинско-полицейским персоналом чиновников, обязанных контролировать практикующих врачей, которые начинали свою профессию под руководством старших и в дальнейшей деятельности подлежали официальному надзору и подвергались взысканиям за свои ошибки. Если, при всем этом поощрении медицинских занятий, преимущественными двигателями их были люди низкого социального состояния, рабы и либерты, то – значит – они доставляли тогда наиболее интеллигентных профессионалов. В силу этого по врачебному достоинству Луки мы заключаем, что он был человек образованный, и уже блаж. Иероним писал: Lucas inter omnes Evangelistas graeci sermonis erudilissimus fuit, quippe ut medicus (ad Damas. epist. XX, 4: M. lat. XXII» 378). Но нам известно, что третий Евангелист обладал чуть ли не специальною осведомленностью в соответствующей литературе, а это говорит о систематическом образовании, которое получалось, конечно, в языческой школе. Отправляясь от этого факта, проф. William М. Ramsay обращает внимание на неожиданность привхождения Луки в свиту приближенных спутников и сотрудников Павла. Разумеется, фактически не могло быть подобной внезапности, а должно предполагать раннейшую связь непосредственного взаимообщения. Но характеристика Кол. IV, 14: Λουκᾶς δ ἀγαπητός – распределением терминов фразы и повторением члена – ясно выражает мысль Апостола, что это был свой для него врач, возлюбленный ему по самому врачебному искусству. Дальше выводится, что на почве этой специальности создалось и окрепло тесное, дружеское знакомство данных лиц, откуда проектируется, что они были коллегами и товарищески сблизились по Тарсийскому Университету, где Павел изучал историю и литературу, а Лука – медицину. В этой возможной гипотезе много увлекательного, но столько же и фантастичного, чего нельзя ни оправдать, ни обосновать запросами фактических известий, чтобы они непременно требовали подобных гаданий. Посему осторожнее будет ограничиться констатированием крайне малой вероятности, чтобы до таких медицинских утонченностей проходил специальный факультет природный еврей, чем тоже подтверждается, что Лука не был иудеем. Это – скорее – язычник высокой культурности , совершенно несомненной по его писаниям, стилистически весьма литературным и прагматически научно упорядоченным.
Обращение эллински просвещенного врача в столь раннюю эпоху было великою победой христианства. Оно является слишком чудесным без подготовительных предварений, и уже из древности некоторые допускали, что Лука был в сонме LXX-ти Дпостолов (PS.-Origen., De recta in Deum fide 1: M. gr. XI, 1721), Епифаний его – вместе с Марком – причисляет к ученикам, покинувшим Господа после речи о хлебе животном (Ин. VI, 66), усвояя позднейший возврат влиянию св. Павла (Contra haer. LI, 11: М. gr. XLI, 908), другие (Greg. M. Moralia praef. I, 3: M. Iat. LXXV, 715. Theophil. in Luc. 24: M. gr. CXXIII, 1113; cnf. Simeon. Metaphr., Vita Lucaë M. gr. CXV, 1136. Nicepph. Call. h. e. II, 43: M. gr. CXLV, 876) усматривают в нем одного из Еммаусских путников. Всем этим указаниям и мечтаниям сильно противоречит собственное самосвидетельство третьего Евангелиста, который относит себя к позднейшей генерации, сменившей «самовидцев» Xристовых, как это принимали и древние авторитеты (Murat, fragm.: «S. Lucam Dominum in carne non vidisse». Hieron. De viris illustr. VII: «cum Domino in carne non versatum esse»)· О том же говорит и «язычество» Луки. Для ослабления этого неудобства иногда допускали, что он был прозелитом (см. Hieron Quaest. in Genes. XLVI, 26 ар. M. Iat. XXIV, 98: «plerique. tradunt Lucam Evangelistam, ut proselytum, hebraeas litteras ignorasse»), но это не требуется принудительно хорошею осведомленностью насчет религиозности иудейской и как будто прямо исключается упоминанием Павла, клонящимся в ту сторону, что, не быв «от обрезания», Лука и потом не подчинился обрезанности через прозелитство. Последнее было слишком важно по религиозному значению, если намеренно подчеркивается у «диакона» Николая Антиохийского (Деян. VI, 5), а потому нашло бы отчетливое отражение в собственных писаниях и не было бы представлено столь спутанно в позднейшем предании, отрицающем бесспорный факт эллинской литературности Луки. Владение арамейским языком понятно у Антиохийского уроженца и многолетнего спутника Павлова, виртуозное же знание греческой Библии могло быть приобретено в христианстве. Есть и другие косвенные соображения в данном смысле. Напр., автор книги Деяний выступает на ее страницах под формою «мы» лишь с момента отправления Павла на европейский материк (XVI, 10), а фраза не очень позволяет думать, что он примкнул к благовестнику именно здесь; отсюда открывается место догадке, что Лука сопутствовал ранее по Малой Азии просто в качестве личного врача Павлова, не выделяясь активно своим миссионерским участием, а единственная причина тому могла быть только в предубеждениях, ради которых был обрезан Тимофей (XVI, 3) и которые оттесняли Луку на второй план, как необрезанного. Впрочем, если присоединение и совершилось уже в Троаде, – во всяком случае, этим свидетельствуется, что, выдвигаясь в первые ряды, Лука почитался пригодным для Македонского эллинизма, а это всего скорее достигалось культурно-национальным сродством с ним без иудейского отчуждения, ибо сам св. Павел находил последнее неудобным для миссионерских целей, раз выбрал себе в лице Тимофея человека смешанной крови, не склонного к иудейству, коль скоро он сознательно оставался необрезанным. Одним словом, прозелитизм Луки сомнителен, почти невероятен. Более возможно и гипотетически одобряется комментаторами, что он был среди эллинов, пожелавших видеть Господа на пасхе после входа в Иерусалим (Ин. XII, 20 сл.). К сожалению, у нас нет ни малейших подтверждений сему, а намеренное стремление позднейших церковников привести своих просветителей в непосредственную связь со Xристом больше говорить о тенденциозном возникновении подобного гадания и в отношении Луки.
История застает его уже христианином в Антиохии Сирийской, поскольку в Деян. XI, 27–28 по D. Августину (Sermo dom. 2) и многим латинским текстуальным свидетельствам писатель оказывается в рядах Антиохийских учеников Христовых, ибо там говорится: ήν δέ (или καί ήν) πο λή ἀγαλλίασις᾿ συνεστραμμένων δέ ή μ ῶ ν ἔφη είς ξ α τῶν όνόματι ῎Αγαβος συμαίνων διά τοῦ πνεύματος κτλ.. Это прежде всего убеждает нас в Антиохийской оседлости Луки, которого издавна называли Антиохийцем (Eus. h. е. III, 4:7. Comment, in Luc. у Mai 1, 149, Hieron. De viris ill. VII и др.). Иные перетолковывают эти данные в том смысле, что лишь род Луки был из Антиохии, а сам он происходил не из нее и жил в другом месте, как иногда думают даже при согласии с редакцией D для Деян. XI, 2848. Но эта интерпретация, идущая против давней традиции, – не самая ближайшая: она нарушает естественную энергию соответствующих фраз и дискредитирует себя соподчиненностью разным частным мнениям в роде того, будто явившийся Павлу в Троаде Македонянин (Деян. XVI, 9) совпадает с Дееписателем, который поэтому оказывается Филиппийцем, хотя другие ученые решительно утверждают, что он не мог быть и не был Македонцем5. Напротив, Антиохийское происхождение достаточно оправдывается апостольской историографией, мирится со всеми прочными фактами и дает ключ к их уразумению. Первое и главное – то, что автор обнаруживает самое живое участие к Антиохии и старается выдвинуть ее при всяком случае, когда, напр., ни одного «диакона» не указывает по топографической родственности и называет только Νικόλαον προσήλυτον Aντιοχέα (Деян. VI, 5), но эта прибавка, отсутствующая у других более видных коллег Николаевых, фактически не нужна и понятна лишь в смысле непроизвольной отметки, что это – Антиохиец, наш. Повсюду мы видим близкую заинтересованность Дееписателя судьбами Антиохии до оттенения исключительной роли ее в развитии новой религии, которой она дала имя и была исходным пунктом миссионерского возвещения, ставши для христианства как бы вторым Иерусалимом.
С этой стороны данное предание об Антиохийском происхождении Луки является вполне надежным и объясняет многое. Антиохия издавна была разноплеменным городом; в нем и во всей соприкосновенной Сирийской области иудейский элемент был столь силен (см. Jos. FI. Antiqu. XII, 3: 1. XIV, 2, 6 и др.), что в известных отношениях (напр., касательно «чистоты» и дозволительности к употреблению разных питательных продуктов) раввинизм не считал Сирию языческой территорией и склонен был уступать ей долю священности, свойственной лишь Палестине. Здесь сталкивались и боролись два мира, влияние которых должно было своеобразно отражаться на жителях. Последние при постоянных сношениях, естественно, вынуждались ко взаимному пониманию и ознакомлению. Это незаметно вело к тому, что многие Антиохийцы хорошо владели разными языками, в том числе и арамейским, знание которого предполагается у Луки. Но иудейство всегда выдвигало религиозную сторону и, конечно, приобрело достаточно прозелитов, чрез коих еще глубже и шире распространялись истины монотеизма в языческом обществе. В свою очередь и эллинизм старался торжествовать просвещенностью и развитием научной культурности, однако на Востоке немало ориентализировался и в синкретизме воспринимал семитические стихии. При таких условиях легко объясняется, что, имея с детства открытый доступ к иудаизму, Лука еще до обращения в христианство близко соприкасался с ним и располагал некоторыми сведениями в иудейской догматике и обрядовой практике; с годами же, когда стала обнаруживаться осмысленная религиозная пытливость, для него были все резоны и удобства проникнуть в самый источник веры Израилевой чрез посредство греческой Библии. Позднейшее с неотразимостью убеждает, что религиозные запросы волновали душу молодого Луки, и он был чужд обычного языческого индифферентизма или скептицизма. Впрочем, на первых порах родовые склонности политеиста невольно брали верх и заставляли его хвататься за науку, где были сила и блеск язычества, а особенно – эллинизма. Уже Евсевий Кесарийский писал по этому предмету, что «Лука был родом из знаменитой Антиохии, в которой славятся всякие мудрецы, (оί πάντες λογιώτατοι), ибо там потомки ионийцев; но он еще больше преуспел сверх обычного у тамошних граждан эллинизма, поелику был опытным в медицинском искусстве»(Quaest. ad Mar. 4: M. gr. XXII, 961). Однако местные способы едва ли были вполне достаточны для сего. Хотя блаж. Иероним сказал слишком много (in Isa. VI, 9: M. Iat. XXIV, 98), что Лука medicinaeartis fuisse peritissimum (scientissimum), тем не менее его медицинская компетентность предполагает специальную медицинскую школу в каком-либо из тогдашних научных центров. Некоторые литературные данные сближают писателя Луку с медицинскими авторами из Киликии, главный город которой обладал в это время высокой научно-просветительной репутацией счастливого соперника Афин и Александрии, при широкой научной пытливости Киликийцев. В такой связи вполне мыслимо, что Лука встречался (и был знаком) с Павлом уже в Тарсе и, яко бы, именно им обращен в христианство, о чем догадываются и по намекам у Тертуллиана. Второе не столь, вероятно и допускает участие Варнавы, прежде других и с успехом подвизавшегося в Антиохии, куда христианство проникло вскоре по убиении Стефана (Деян. XI, 19 сл.). Во всяком случае, св. Павел должен был склонить окончательно, так как он служил живым свидетелем недостаточности номизма и искренние иудейские симпатии неотразимо направлял в сторону христианства, для которого является ярким олицетворением и победной покоряющей мощи и спасительно-врачующей благости. Тут естественно шли навстречу и медицинские запросы Луки, который в качестве врача телесного становился в христианстве духовным врачевателем по благодати и потому самого Христа понимал и рисовал, как божественно-сверх – естественного целителя.
Отсюда ничуть неудивительно, что уже рано мы находим Луку среди Антиохийских христиан, но затем он на несколько лет исчезает из нашего взора, и мы встречаем его лишь во второе благовестническое путешествие Павлово среди миссионеров, отправившихся из Троады в Европу (Деян. XVI, 10). По многому несомненно, что Апостол заботливо подготовлялся к этому путешествию и старался обеспечить себя во всех возможных отношениях. А раз на языческой почве он должен был выступать в качестве Римского гражданина и ради сего окончательно принял свойственное последнему имя Павла (Деян. XIII, 9), – там ему был особенно необходим человек, эллински безупречный и компетентный в разных сферах. Тут Лука везде был прекрасным помощником, готовым служить своими связями и познаниями, между прочим, и для литературной работы прямым участием и каллиграфическою опытностью. При этом медицинское искусство могло открывать ему широкий доступ во всех классах и в этом смысле служило несравненно лучше, чем скинотворческое ремесло Павлово (Деян. XVIII, 3). Во всяком случае, врачебное достоинство тоже располагало Апостола в пользу Луки. По крайней мере, своею фразою о нем (Кол. IV, 14) δ ἰατρός δ ἀγαπη τός (вместо ожидаемых Λουκᾶς δ ἰατρός ἀγαπητδς μου, но ср. Εφ. VI, 21. Кол. I, 7. IV, 7, 9. 2Тим. I, 2 или Λουκᾶς δ ίατρός άγαπητὄς μου) чрез выделение прилагательного помещением его при члене за именем (ср. Рим. XVI, 12: Περσίδα τήν ά γαπητήν) св. Павел как будто подчеркивает, что Лука был ему возлюбленным (и) в качестве врача, ибо он врач, снискавший любовь именно и своим врачевством. И понятно, что болезненный по природе Павел, стараясь предусмотреть и предупредить все случайности и трудности на своем миссионерском пути, позаботился привлечь опытного знакомого медика, а этот жертвовал для него всем своим искусством в борьбе с пакостником плоти в немощи Павловой (2Кор. XII, 7 сл.) и удостоился активного соучастия в апостольском подвиге, где он был не простым только спутником, но стал и благовестническим «сотрудником» в ряду других (Филим. 24; οἱ συνεργοί μου). Достигнув Неаполя, миссионеры утвердились потом в Филиппах. Тут Лука, кажется, и задержался или послан был в другое место со специальным поручением, ибо прежнее «мы» сменяется чрез «они» (Деян. XVI, 19 и 40) при рассказе об удалении проповедников из этого города и снова употребляется уже за период третьего путешествия в речи об отправлении в Малую Азию обратным путем (Деян. XX, 5 – 6). Значит, на несколько лет Лука оставался, один и, конечно, ради продолжения благовестнического служения (вероятно, в пределах именно Македонии). Это громко свидетельствует, каким редким и высоким доверием пользовался Лука, если ему единолично возложено было такое ответственное дело, Отсюда обязательно заключать, что его христианство началось давно и успело развиться до законченной полноты, а по содержанию оно строго соответствовало духу Павлова учения о всесильном и всеобъемлющем влиянии благодати Христовой. Что до результатов миссии Луки в „греческих» европейских областях, то здесь достаточно сослаться на послание к Филиппийцам, которое неотразимо убеждает, что эта церковь была предметом неизменной и самой светлой радости Апостола Павла.
Ученик вполне оправдал благоволительные надежды своего учителя, и неудивительно, что последний снова взял его с собою при крестном шествии своем в Иерусалим (Деян. XX, 5 сл. XXI, 1 сл. 17 сл.), а Лука, разумеется, был поблизости даже в период Кесарийских уз, разделял все превратности путешествия в Рим (Деян. XXVII, 1 сл.) и был там в течение не менее двух лет (Деян. XXVIII,16,30). Касательно этого периода бесспорно разве то, что, не будучи (- подобно Аристарху и Епафрасу: Кол. IV, 10 Филим. 23) – «соузником», он усердно помогал великому благовестнику, почему лестно похваляется пред Колоссянами (IV. 14) и прямо упоминается в числе «сотрудников» (Филим. 23), подвизавшихся за истину Евангельскую в столице мира. Но в письме к Филиппийцам нет ни имени, ни приветствия его, и мы должны думать, что к этому моменту он уже покинул Рим. С другой стороны, говорится о возможном посольстве в Филиппы Тимофея (Филипп. II, 19), между тем всего естественнее было бы завернуть туда Луке, если бы последний отправлялся на Восток. В этом обстоятельстве получает вероятность сообщение Епифания, что Лука благовествовал в Галлии, Италии, Далматии и Македонии, как и вполне понятно, что Апостол, намеревавшийся пройти на запад до Испании (Рим. XV, 24, 28), послал наперед своего ученика, который потом по указанному маршруту переправился в «Грецию». Может быть, к этому же периоду относятся известия Симеона Метафраста и Никифора Каллиста о пребывании его в Египте и Ливии, причем «Постановления Апостольские» говорят (VII, 46), что «в Александрии первый рукоположен (во епископа) Марком Евангелистом Анниан, а второй Авилий – Лукой, также Евангелистом» (М. gr. I, 1052; cnf. XVI, 17). Во всех этих данных много спутанного, – и напр., Александрия допускает даже отожествление с Троадой у Эгейского моря на юг от Трои (Aκεςανδ ία η Τργός)63; а Фиваида не без удобства сближается в Беотией, ибо трактуется о Фивах «семивратных» Θῆβαι έπ άπυ οι, но Египетские издавна величались «стовратными» (Θῆβα έκατόμπυλοι).
Во всяком случае, сношения с Апостолом Павлом не прерывались, и его «врач возлюбленный» поспешил к нему в Рим, где гот снова подвергся особой опасности. В своем предсмертном (втором) послании к Тимофею св. Павел с грустью отмечает (IV, 10) свое одиночество, потому что Димас оставил его, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику, Крискент – в Галатию (Галлию), Тит – в Далматию; при таком положении крайне знаменательно и лестно нарочитое упоминание, что «Лука един со мною» (Αουκᾶς έστιν μόνος π. μετ’ εμού). Благовестник как будто не хотел отпустить от себя своего ученика, и этот заменял ему всех в самые тягостные минуты, когда уста львовы уже были готовы поглотить великого миссионера. Естественно, что Лука старался всеми средствами помогать в ограждение Апостола и в устранение роковой катастрофы. В этой комбинации всего уместнее привлекается именно сюда темное известие Мураториева фрагмента о третьем Евангелисте: post ascensum Christi cum eum (Lucan) Paulus quasi ut juris studiosum secundum adsumsisset. Фраза эта настолько загадочна, что некоторые предлагают читать: quasi itineris studiosum secundum, но трудно согласиться, чтобы в своем кратком перечне автор специально отметил подобную самопонятную тривиальность, не разъяснив, что значит и к чему относится «secundum»? Иные находят в цитованных словах намек на приверженность Луки к закону, приравнивая juris к legis, а другие ради этого в jus видят Scriptura. Это толкование почти прямо противоречит всем биографическим свидетельствам и, пожалуй, больше исключается, чем поддерживается контекстом всего выражения. В нем неоспорим юридический колорит, и потому мы охотнее примыкаем к толкованию проф. Ад. Гильгенфельда, что juris studiosum secundum не точно воспроизводить греч. δευτεραγωνιστής каким термином обозначался адвокат, игравший на суде вторую роль (Демосф. Περί τ. παραπρ., p. 344), выступавший со своим словом уже после других. Тогда справедливо будет допустить два разбирательства дела Павлова в Риме. «При первом ответе (на суде) никого не было при Апостоле, но все его оставили» (2Тим.16), и только к следующей защите явился Лука и взял на себя роль как бы (quasi ut) второго (-после самого Павла-) адвоката, или девтерагониста, хотя он и был по профессии медик. Если так, то и здесь Евангелист был inseparabilis a Paulo (Iren. Contra haer. III, 141: M. gr. VII, 916).
Приняв его последний вздох, Лука, конечно, не мог продолжать своего пребывания в столице и покинул этот город. Мы равно ничего прочного не знаем о дальнейшей судьбе. Передается только, что он всегда был девственником (по «Aragumentum evangelii secundum Lucam» не позднее начала III в. в «Texte und Untersuchungen» XV,1,S.7 – 8) и дожил до преклонного возраста – 74 лет (ibid. и Седулий), 80 (Никифор Калл.), 84 (по неподлинному добавлению к Hieron. De viris ill. VII). Местом его кончины называют Вифанию. Ефес, Патары в Ахайи (куда в Argumentum относится и составление Евангелия), каковые сведения должны иметь известные фактические основания. Григорий Богослов первым сообщает (Contra Julian, or. I, 69: М. gr. XXXV, 589), что Лука претерпел мученичество, и затем лишь один Симеон Метафраст (с. 8) говорит, что он умер έν εἰρήνῃ, а Никифор Каллист утверждает, будто этого восьмидесятилетнего старца повесили на маслине. В двадцатом году правления Констанция (т. е. в 357 г.) останки его были перенесены из Ахайи в Константинополь.
Довольно скудны наши биографические сведения о Евангелисте Луке, но и они важны в том отношении, что достаточно оправдывают с его стороны появление христианских писаний. Видный эллин,– он от всего отрекся ради Христа и для всецелого служения Ему. Ясно, что «премудрость премудрых» не удовлетворяла религиозно пытливую душу, и это разочарование вселяло такое отчаяние, которое могло рассчитывать на спасение лишь из сфер выше человеческой интеллигентности, или исключительно от благодати Божией. Здесь в проповеди Павловой Лука нашел наилучшее удовлетворение, как и сам Апостол, видел в нем яркое оправдание божественной спасительности Христовой. Эти люди дополняли друг друга, и отсюда их тесная связь в благовестническом подвиге. Его нес Лука именно потому, что благовестие Павлово было основой всего духовного существования, сообщало ему смысл и разум, без чего жить частью невозможно и частью не стоит. Естественно, что Лука старался усвоить полностью это живительное Евангелие, распространить и утвердить его среди людей с равною благотворностью. В таком случае совершенно понятно, что он поспешил закрепить в письмени благодатную истину Христову, когда живой голос ее устного возглашения готовился умолкнуть. Посему натурально и нормально, что Лука издал Евангелие павлинистического характера и иллюстрировал его спасительное влияние историческими фактами в Деяниях апостольских. В этом же было и счастливое употребление прежних достояний науки и практики, когда Лука – врач, «переняв от Апостолов искусство врачевать души, оставил нам доказательства этого в (своих) боговдохновенных книгах» (Eus. h. е. Ill, 4: 7). Тут было как бы продолжение и приспособление медицинской целительности, но только уже при христианском озарении и для высоких духовно-врачующих целей. Человеческие способности и научные знания непринужденно получали благовестническое применение. «Как Апостолы из рыбарей сделались ловцами человеков; так, по словам блаж. Иеронима (in Philem. 24: М. lat. XXVI, 618), – и целитель тел превратился во врачевателя душ, и его творение, будучи читаемо в церквах, всякий раз проявляет свое целительное влияние». Ясно, насколько естественно, что представитель человеколюбивейшей профессии, сделавшись учеником св. Павла, потом письменно изложил Павлинистическое Евангелие.
#НОВЫЙ_ЗАВЕТ